Вечером того воскресенья, когда мне казалось, что все болезни остались позади, я стояла в плохо освещенном коридоре детской городской больницы номер пять перед закрытой дверью операционной и молилась.
До меня доносился холодный лязг инструментов, будничный разговор врачей о предстоящих праздниках и том, что современных детей ничем нельзя порадовать. Сына слышно не было. Я прильнула ухом к двери. Заговорила медсестра:
— Мы сделаем укольчик в руку, а потом ты уснешь и мы достанем из твоего горла монету.
— Хорошо, — согласился Проша, но через мгновение закричал:
— Мне больно, вы делаете мне больно, рука болит, это из-за вас!!!
Я зажмурилась. Захотелось сесть на пол, но я помнила, что в конце коридора есть комната ожидания, а там диван. Я метнулась в его сторону.
— Вы делаете мне больно-о-о, — Прошин плач наполнил коридор, больницу, город, весь мир.
Я грохнулась на продавленный диван и положила лицо в ладони.
Моему сыну было страшно и больно там. А мне здесь. Он рыдал, но не мог получить утешения. И, вдруг, на секунду затих, как будто вспомнил что-то важное, нашел выход. Его плач сменился отчаянным, срывающимся в хрип:
— Мааамааа! Мааамааа! Мамаааа!
Я бросилась обратно. Хотя в этом не было никакого смысла. Сквозь крики ребенка из-за двери я расслышала усталый голос медсестры:
— Засыпай, Прохор, засыпай.
Двадцать минут это долго? В том коридоре они не хотели кончаться. Сколько раз я сходила в комнату ожидания и вернулась обратно? Сколько раз прошептала: «Помоги»? Сколько раз задала себе вопрос: что происходит? Как вышло, что за последний месяц это третья больница, в которой мне предстоит ночевать? С каждой минутой, с каждым новым вопросом во мне множился и укреплялся ужас. А еще беспомощность и тревога от того, что я не могу, никак, никак, никак не могу повлиять на происходящие события.
А потом вышел хирург:
— Операция прошла успешно, мы извлекли из пищевода монету, большая, но пищевод не поврежден.
Я облокотилась о стену.
— С вами все в порядке?
— Да, да, спасибо Вам.
Смотреть на цвет губ, не разрешать лежать на спине и животе, только на боку, когда очнется отпаивать водой по чайной ложечке.
Проша отошел от наркоза, разрешили прийти папе, мы немного поговорили, а когда папа ушел, решили спать. Хотя мне в ту ночь это почти не удалось. Я пыталась успокоиться тем, что завтра утром мы уедем домой и все. Все эти болезни, которые свалились на нашу семью за полтора месяца: вирусный гепатит А, бронхит, отит, гайморит, ларинготрахеит, опять отит и вот сейчас каким-то непонятным образом проглоченная, здоровенная монета, наркоз — все это прекратится.
Но это не прекратилось.
На следующий день, уже дома, Проша расплакался от того, что не смог разогнуть руку. Она сильно болела. Врач по телефону сказал, что скорее всего при постановке наркоза ему повредили катетером вену, нужно помазать мазью и идти в поликлинику, если не пройдет. Не прошло. Рука болела и ночью я слышала, как Проша при движении постанывал во сне. Я записала его к хирургу. Муж уже вздрагивал от моих звонков, близкие пытались поддерживать, но были слишком растеряны и напуганы сами. А для детей я должна была сохранять устойчивость, хотя сама на 80% состояла из страха.
— Это последняя болезнь, последняя, последняя, последняя, — твердила я и думала, что единственный способ совладать с чувствами — остановить то, что происходит. Но разве я могу?
Когда мне позвонила Аня, узнать, куда я пропала, выписали ли меня из больницы и как у нас дела, я разревелась в трубку. Мы дружим почти 10 лет, но видимся и созваниваемся нечасто, и у меня мелькнула мысль «не грузить» и «держаться», но.. она спрашивала как я, а без слез и ужаса меня в тот момент просто не было.
— Аня, мне очень страшно.
— Все хорошо, я понимаю, понимаю. Я могу что-то сделать для тебя?
— У меня все есть, Ань, со мной надо просто побыть сейчас. Мне нужно кому-то рассказать и поплакать, потому что мне тяжело.
— А, этого у меня столько, сколько хочешь, — с радостным облегчением произнесла она.
И я доверилась. Рассказала о своем страхе и только тогда, кажется впервые, почувствовала всю его интенсивность. Я плакала, дышала, проходила сквозь него и помогала ему пройти сквозь меня. Я поняла, что мысли бросить работу, забрать детей из школы и не отходить от них ни на минуту — они из моей захваченности, а не из реального «хочу». А еще я обнаружила вину, которая копилась вопреки здравому смыслу: если бы я каждую минуту своей жизни была с детьми, они избежали бы болезней, несчастных случаев. Когда такое произносишь, сразу освобождаешься от иллюзии.
После разговора я почувствовала облегчение и огромную благодарность. Никто не вычерпал холодную воду, в которую я провалилась, когда под ногами затрещал лед, но протянул мне руку, опираясь на которую, я выбралась наружу. Зубы все еще постукивали от холода. Но я уже стояла на ногах.
— А еще знаешь! — вспомнила Аня, — когда меня перекрывает тревогой за здоровье дочери, я всегда Наташе звоню, она прекрасная. Очень хороший детский врач. Я ей доверяю.
— Наташа! Точно. Я тоже ей позвоню сейчас, — был уже вечер и я почувствовала неловкость, что потревожу ее. Но быстро поняла, что желание помочь себе, гораздо сильнее желания быть хорошей, не тревожащей других. Тем более, Наташе я тоже доверяла. Доверяла ее способности позаботиться о своих границах и не взять трубку, если это неудобно.
— А еще хочешь, я с тобой в храм схожу, к о. Владимиру. Он такой.. С ним вообще не страшно.
— Хочу, Аня, очень хочу.
Наташа трубку взяла. А еще сразу же позвонила своей подруге детскому хирургу и та сказала, что нам нужно делать. Ну, а если не поможет, ехать к ним.
— Все в порядке, — Наташин голос звучал, как будто это действительно так, — дети болеют, такое случается. Если что-то пойдет не так, тебе помогут.
Дети болеют, такое случается, тревога проходит, мне помогут, есть люди, которые могут меня поддержать — внутри меня появлялись новые опоры.
К утру рука Проши прошла.
Часто я слышу на консультациях и просто в жизни вопрос: зачем вообще с кем-то делиться своим страхом или болью? Для чего все эти чувства выражать, встречаться с ними. Это же сложно. Неприятно. Опасно.
А это единственное, что мы можем сделать, чтобы жизнь в нас продолжалась – проживать ее. Переживать те чувства, которые она вызывает в нас. Не пытаться остановить, игнорировать, подавить или утонуть в них.
Про ж и т ь.
И, знаете, это сложно сделать в одиночку. Иногда, невозможно справиться одному. Поэтому нужен кто-то, кто будет рядом. Тот, кто сможет не заваливаться в советы, свои переживания, в избегание или даже нападки. Иногда таким человек может быть только психотерапевт. И какое счастье, что такой человек вообще существует.
Болезни детей не закончились. Через пару дней их свалил ротавирус и, когда рвота у Серафима длилась уже 4-ый час, я думала, что придется снова вызывать скорую. Через пару дней, когда это прошло, у них по очереди поднялась температура до 39. ОРВИ, через пару недель после которого, Серафим начал хромать, так как случилось осложнение и воспалился сустав. Но я помнила, что Наташа поможет. И она помогла.
С о. Владимиром я тоже поговорила. Давно хотела познакомиться, много слышала о нем от коллег психологов, но встретилась только тогда, когда привычные опоры стали шататься.
— Дети болеют, я бы не стал добавлять этому как-то мистический смысл. Я не скажу вам, что происходит, я не ясновидящий и не Бог. Возможно, это сообщение. Но только вы можете понять какое именно, потому что ответ — внутри вас. И это серьезная духовная работа его отыскать.
— Мне страшно, из этого страха хочется все бросить: перестать работать, писать, проявляться.
— Если можете — не поддавайтесь, — с какой-то особенной твердостью произнес он.
И это еще одна вещь, которую можно делать, когда ничего нельзя поделать. Продолжать сохранять связь с тем, что важно и дорого, не проваливаться во что-то одно, а искать опоры и продолжать жить. Я не остановила прием. Да, я мне было тревожно в моей жизни, но я чувствовала устойчивость в своей работе. Я вернулась к блогу, своим страницам в соцсетях, почти сразу начала писать этот непростой текст.
Для того, чтобы жизнь продолжалась.
