Вечером того воскресенья, когда мне казалось, что все болезни остались позади, я стояла в плохо освещенном коридоре детской городской больницы номер пять перед закрытой дверью операционной и молилась.
До меня доносился холодный лязг инструментов, будничный разговор врачей о предстоящих праздниках и том, что современных детей ничем нельзя порадовать. Сына слышно не было. Я прильнула ухом к двери. Заговорила медсестра:
— Мы сделаем укольчик в руку, а потом ты уснешь и мы достанем из твоего горла монету.
— Хорошо, — согласился Проша, но через мгновение закричал:
— Мне больно, вы делаете мне больно, рука болит, это из-за вас!!!
Я зажмурилась. Захотелось сесть на пол, но я помнила, что в конце коридора есть комната ожидания, а там диван. Я метнулась в его сторону.
— Вы делаете мне больно-о-о, — Прошин плач наполнил коридор, больницу, город, весь мир.
Я грохнулась на продавленный диван и положила лицо в ладони.
Моему сыну было страшно и больно там. А мне здесь. Он рыдал, но не мог получить утешения. И, вдруг, на секунду затих, как будто вспомнил что-то важное, нашел выход. Его плач сменился отчаянным, срывающимся в хрип:
— Мааамааа! Мааамааа! Мамаааа!
Я бросилась обратно. Хотя в этом не было никакого смысла. Сквозь крики ребенка из-за двери я расслышала усталый голос медсестры:
— Засыпай, Прохор, засыпай.
Даже после небольшого перерыва всегда не просто возвращаться? Вы не замечали? Куда угодно, но особенно в то место, где собираются люди небезразличные тебе. Это небольшое смущение, неловкость. Как-будто оказываешься на дистанции между собой и тем, что дорого. Это рождает двойственность, одновременно хочется стесняясь остановиться и побыстрее сделать шаг, чтобы сблизиться.